Летний туристический сезон в 1939 году был оживленнее обычного. Особенно много паломников прибывало из Эстонии. Это были группы, руководимые как священниками, так и мирянами. Наиболее почитаемым местом для православных эстонцев был Коневский скит, рядом с ним — озерко и отшельническая келья, в которой уже семнадцать лет подвизается о. Николай. С приходом осени наступило затишье. Мрачность осени подчеркивали собравшиеся над Европой тучи, а известия о начавшихся военных действиях не могли не отразиться на монастыре, обители мира. Предчувствие суровых испытаний, уготованных монастырю, витало в воздухе. И все же монастырь мог предложить защиту от преждевременного напряжения: так будет, как пожелает Господь.

Одним из признаков изменения жизни в монастыре был учет продовольственных запасов и установление их нормированного распределения. У монастыря были особенно большие запасы чая и сахара, так что при установлении нормирования оказалось, что в месяц на душу приходится полтора килограмма сахара, что означало увеличение нормы, так как до этого месячная норма составляла лишь 800 граммов.

Послушники и монахи, бывшие в призывном возрасте, были призваны на службу. Мы с иеромонахом Петром ждали своей очереди. Повестка пришла 12 октября, как раз во время трапезы. Монашеское одеяние сменилось на солдатское, однако никто не знал, нужно ли заодно обрить бороду и остричь волосы. Ведь подобной ситуации прежде не случалось. Все же борода и длинные волосы не подходили к военной форме, так что мы сами решили от них отказаться. Но вставал другой вопрос: какое применение найти двум превратившимся в солдаты иеромонахам. Одного из нас поставили к провианту, второй стал каптенармусом. Всем нам разрешали жить в своих кельях и в свободное время участвовать в богослужениях. Однако вскоре пришел приказ о переводе нас обоих в военные пасторы. Для нашего майора, родом из Западной Финляндии, которому было чуждо Православие и все карельское население, этот приказ был непостижим. Как православный, да еще монах, может быть военным пастором в финляндской армии ! Ведь монастырь, кажется, кишит шпионами. Ведь он провел обыск в кельях братии и нашел у иеромонаха Аркадия радио, а в сарае у монаха-садовника ружье и в конюшне второе. Игумен Харитон, который должен был заранее письменно заявить, сколько радиоприемников имеется в монастыре, был прижат к стене: почему он ничего не сообщил о втором радиоприемнике и что монахи делали с оружием? Наверное, все же поверил, что игумен ничего не знал о приемнике, приобретенном монахом без разрешения, поверил, что одним ружьем пугали когда-то птиц в саду, а другое использовали для забоя скота. Показательно для того времени, что вскоре в Сортавале рассказывали о тайной радиостанции, обнаруженной в алтаре, и о том, что видели, как арестованного игумена везли в Сортавалу. Позднее с обострением обстановки упомянутый майор Цилликаус был переведен куда-то в другое место, и с возвращением прежде хорошо известного на Валааме честного солдата майора Корвенхеймо вернулось взаимное доверие между военным руководством и монастырем.

На Валааме служили также два лютеранских пастора. Один из них, Матти Туовинен, провел причастие солдат-лютеран в церкви Иерусалимского скита. То был первый раз, когда под сводами православной церкви звучал лютеранский хорал. Православные пастыри имели довольно большой приход, особенно на острове Мантси, большая часть защитников которого состояла из жителей самого острова. Вначале я объезжал действовавшие на Валаамском архипелаге небольшие подразделения и проводил службу как для православных, так и для лютеран. Поездки по осенней штормящей Ладоге совершались на маленьком военном корабле. Я страдаю морской болезнью, поэтому обычно стоял в одиночестве на палубе, и летящие брызги замерзали на моем плаще. Другой иеромонах, военный пастор Павел, сразу попал на остров Мантси.

Вскоре после начала войны началась эвакуация гражданского населения с Валаама. 12 декабря был эвакуирован детский дом и послушники. Затем, 20 декабря, были эвакуированы больные члены братии, а также те, кто не имел финского гражданства. Я провожал отъезжающих. Запомнилось, как абсолютно слепой старец, отшельник Пионий из скита Иоанна Предтечи, утешал других, видящих, напомнив им, как народ Израиля был вынужден оставить родину и как Бог позаботился о нем. Возглавляемые иеромонахом Саввой эвакуированные направились во внутреннюю Финляндию, в Каннонкоски.

Одновременно эвакуировалось самое ценное имущество монастыря. Как то: рака Преподобных, серебряные престолы из алтаря собора, наиболее ценные иконы. Помню, как во время службы снаружи доносились звуки, свидетельствующие о том, что идет упаковка и погрузка монастырского имущества.

В последние дни декабря я перебрался по еще не замерзшему озеру на остров Мантси, где продолжал ту же пастырскую деятельность, что и на Валааме. Однажды в предвечерних сумерках в середине января я ехал на лыжах на остров Лункулансаари, до которого было около двух километров. Половина острова была уже в руках врага, поэтому нельзя было сбиться с пути. Добравшись до места, я провел вечернюю службу для усталых солдат. Заночевал в бане, топившейся по-черному. Полная тишина, господствовавшая вечером, оказалась затишьем перед бурей, так как рано утром противник при поддержке артиллерийского обстрела начал штурм. В этом бою я получил боевое крещение. Поздно вечером, вернувшись на Мантси, я привез с собой весть о том, что противник отброшен, причем, без существенных потерь.

Какой была жизнь оставшейся в монастыре братии во время войны? Им пришлось испытать многочисленные воздушные бомбардировки. Второй по величине колокол звонницы собора, так называемый Воскресный колокол, давал сигнал тревоги. Специального бомбоубежища не имелось, заслышав колокол, монахи спешили в укрытие в собор. Толстые стены его спасали от осколков снарядов, но, с Божией помощью не пришлось испытать, что бы случилось, если бы бомба попала в сам собор. Среди членов братии были и такие, кто не спасался от бомбежек в церкви. Одним из них был иеромонах Памва, келья которого была в одном коридоре с моей. Он не покидал кельи по сигналу тревоги и по той причине, что плохо слышал. Так, однажды, когда бомба разорвалась во дворе монастыря в пятидесяти метрах от здания, его разбудил лишь мороз, проникший в помещение через разбитое окно. Мне пришлось быть свидетелем и другого связанного с ним события. В тот день братия как раз успела вернуться из трапезной и отдыхала, как раздался звон колокола, извещавшего о новой бомбардировке. Выйдя из своей кельи, я по какой-то причине вспомнил о своем соседе, о. Памве. Пришлось стучаться изо всех сил, прежде чем в дверях показалась его седая голова. «Тревога!» — крикнул я. «Хорошо», — отвечал он, натягивая на ноги валенки. Когда мы выбежали на улицу, самолеты были уже прямо над нашими головами. В спешке я не удивился тому, что о. Памва на этот раз пошел со мной, а не остался, как обычно, махнув рукой, в своей келье. Когда опасность миновала, о. Памва подошел ко мне, обнял и сказал: «Спасибо, ты спас меня. Когда я вернулся в келью, оказалось, что каменная стена обрушилась прямо на мою кровать!» Позднее я узнал, почему он в этот раз последовал со мной. Оказалось, что ему во сне явился покойный игумен Павлин, известивший, что за ним придут. Поскольку эта весть пришла из другого мира, о. Памва решил, что она означает его смерть. Но в этот момент пришел я, и он, вспомнив сон, пошел за мной. Так игумен Павлин из другого мира спас ему жизнь. Рассказанный выше случай с о. Памвой произошел уже тогда, когда бомбили сам монастырь. В начале войны, в декабре, редкий день обходился без воздушной тревоги, однако до монастыря доносился лишь отдаленный грохот взрывов. А начиная с января объектом бомбардировок стал непосредственно сам монастырь и его окрестности. Особенно врезались в память бомбардировки 24 и 25 января.

Во время братской трапезы 29 января игумен Харитон обратился к инокам со следующим словом: «Отцы святии и братия! Часы и минуты ожидания налета и связанной с ними опасности даны нам свыше. Нам должно уразуметь их значение. Ночной неожиданный налет, желающий разрушить наше земное существование, есть образ и подготовка неожиданного для нас всех прихода Господа нашего Спасителя, грядущего судить живых и мертвых, бодрствующих и спящих.

И если наша душа действительно обручилась Господу обручением крепкой веры, любви к Нему, надеждой на Него, то она не испугается приближения земного конца и покорно выйдет навстречу Спасителю. Всякая опасность для нашей земной жизни — есть стук Самого Господа в нашу сердечную дверь.

Я не знаю, с какими чувствами каждый из нас, побуждаемый "тревогой", входит в храм, как более безопасное убежище от налетов. Было бы утешительно, если бы вы входили туда не с боязнью, а с молитвенной покорностью воле Всевышнего. Не воспринимайте противосамолетной "тревоги" слишком материально. Голос "тревоги" этой желает спасти не только наше тело, но и нашу душу. Наше убежище — это храм, он является и прибежищем к Богу». В это время загудела снова «тревога», и трапезная опустела. Мы снова в храме, и Настоятель продолжал свое слово: «Христианин не убегает. Христианин прибегает к Богу, прячась в обителях Божьего духа... В минуты горестного унынья, страха, слабости духа в эти страшные месяцы всякий может прибегнуть к этому храму, нашему последнему земному прибежищу. Здесь наше единение, здесь наше укрепление, здесь наше очищение и утешение».

Наибольшему разрушению монастырь подвергся во время бомбардировок 2 и 4 февраля. Последний из упомянутых дней стал последним днем монастыря. К вечеру этого дня, когда бомбардировка завершилась, монастырь был объят огнем. Горело крыло главного монастырского корпуса, где размещалась больница, и огонь грозил перекинуться на ризницу и библиотеку. О том, чтобы погасить пожар, нечего было и думать, так как водопроводный дом был разрушен еще раньше. Нужно было предпринимать срочные меры для спасения ризницы. Более молодым братиям удалось спасти церковную утварь, облачения и пр. Все снесли в церковь, где находились остальные братия, потрясенные ужасами разрушений. Теперь решалась судьба ценной, насчитывающей 29 000 томов библиотеки монастыря. Для ее спасения не было ни сил, ни времени, поскольку огонь уже полыхал над библиотекой, в комнате на втором этаже, где прежде хранились только что спасенные монастырские ценности. Что же будет с библиотекой? Кто-то будто знал, что игумен Дамаскин, возводивший здание, дальновидно сделал нижний этаж огнеупорным. Не оставалось ничего другого, как напряженно ждать, имел ли этот факт действительно место. Оказалось, имел. Библиотека сохранилась, в то время как верхний этаж сгорел. Пришлось пережить и еще один напряженный момент. Охваченный огнем верхний этаж корпуса соединялся сводчатой галереей с собором. Думали уже, что придется ее взорвать. Этого все же не успели сделать, а огонь, ко всеобщему облегчению, не перебросился на галерею, и таким образом, не угрожал непосредственно собору. Во время бомбардировки несколько зажигательных бомб попало в собор, но пожар удалось предотвратить. Количество бомб, упавших на монастырский двор и на здания, наверное, никто не считал, но и на этот раз прочные стены собора защитили братию от опасности осколков. Всего лишь в нескольких метрах от главного входа в собор упала предназначенная, по-видимому, для разрушения церкви бомба. Ее попадание в цель имело бы роковые последствия.

К ночи потрясенных событиями старцев удалось перевезти в Лахденпохью, откуда затем их путь лежал в Каннонкоски. Перед покидающими монастырь предстала жуткая картина: жемчужина Ладоги, видом которой привыкли восхищаться, осталась теперь позади — дымящейся и время от времени выбрасывающей высоко вверх языки пламени.

После отъезда братии нас осталось в монастыре пять человек: оба военных пастора, капитан парохода «Сергий» монах Ираклий, которого называли ладожским медведем, иеромонах Симфориан и мирянин, инженер Владимир Кудрявцев. Перед нами стояла задача укрыть в надежном от бомбардировок и огня месте монастырские ценности. Церковную утварь, облачения, а также частично библиотеку мы перенесли в подвал нижнего храма собора. Все вещи пришлось опускать через узкий люк подвала. В этом необогреваемом подвале, несмотря на властвующий на улице мороз, мы затем ночевали, так как там были не слышны кружащие по-прежнему ночами над монастырем самолеты. Если бомба попала бы в собор, этот подвал был бы для нас готовой могилой.

Наступило 13 марта и необыкновенное ощущение: беспрерывный грохот, доносившийся с линии фронта, прекратился, его сменила первозданная тишина. Наступил мир, но приходилось покидать Валаам. На эвакуацию монастыря осталось лишь несколько дней. По приказу полковника Ярвинена вначале эвакуировались наиболее ценные произведения искусства, которые посылались в краеведческий музей в Рауталампи, другие ценности находились в упомянутом помещении под собором, откуда их было непросто достать. Капитан Лойкканен предоставил в наше распоряжение солдат, которые, сидя на корточках, доставали и по цепочке передавали вещи, спрятанные под собором. Армейские грузовые машины вслед за военным оборудованием перевозили по ладожскому льду в Лахденпохья и монастырское имущество. Не было времени для тщательно упаковки. Безжалостно пользуясь топором, освобождали иконы от рам, иконы одного размера гвоздями прибивали друг к другу. Большую часть библиотеки удалось вывезти, запихнув книги в мешки из-под картошки, которых, к счастью, оказалось много на монастырском складе. Удалось взять с собой все иконы нижней церкви и некоторые иконы верхней, а также небольшие колокола и другое имущество. По предложению архиепископа мы забрали мощи из-под алтарных престолов практически из всех скитских церквей, а из ближайших и некоторые иконы и колокола.

Последний день старого Валаама наступил, когда утром 18 марта мы, последние из братии, покинули стены монастыря. В память об этом шестнадцатитонный главный колокол ударил двенадцать раз.

Источник : Старый Валаам. Воспоминания о монастыре 1914-1943 гг.
СПб., Спасо-Преображенский Валаамский монастырь, 2006.